Только Петрович хлопотал потихоньку около раненых. Он мало чем мог им помочь, да лучше видимость дела, чем полное безделье. Но чем было заняться нам? Грести? В какую сторону?

Ночью полегчало. Жара спала, и кое-кому удалось вздремнуть. Я тоже несколько раз проваливался в сон и судорожно просыпался в холодном поту, убеждался, что все в порядке, и засыпал вновь.

Следующий день не принес ничего нового. Все так же палило солнце, равномерно дышало море, пустынен был горизонт. Мы впали в полнейшую апатию, даже наши доблестные вояки угрюмо молчали. Кабанов и тот за весь день произнес лишь несколько слов. Похоже, он тоже упал духом – впервые за время нашей богатой событиями одиссеи.

Да и как не упасть? Вокруг полно островов, как добраться до них на веслах, да еще не имея карты? Был бы хоть самый примитивный парус…

Еды при строгой экономии нам должно было хватить примерно на неделю. Воды – на пять дней. А что потом? Кидать жребий, кого есть первым? Или изменчивая погода намного раньше положит конец нашим страданиям?

Не знаю, как у других, но у меня вместе со всеми чувствами атрофировался и страх. Странное безразличие к собственной судьбе, постоянное пребывание между явью и сном – и ни надежды, ни желания бороться. Такое безразличие я читал и в глазах других. Похоже, мы постепенно превращались в живых мертвецов. Но, может, лучше это, чем буйное безумие?

И снова ночь, немного облегчившая наши муки, а на рассвете… Парус!

Апатия развеялась, как дым от сигареты. Мы схватились за весла и устремились наперерез.

Нам повезло. Не сразу, но нас заметили, и красавец-корабль стал медленно разворачиваться. Вскоре нас подняли на борт, и спасители столпились вокруг, желая услышать нашу историю…

47

Из дневника Кабанова

…Что порождало у меня массу проблем, так это отношения, возникшие у меня сразу с двумя девушками. Бросить их после случившегося на произвол судьбы я не имел ни права, ни малейшего желания. Напротив. Может, это звучит чересчур громко, но я готов бороться против всего мира за право быть рядом с ними. После развода я не допускал ни одной женщины в душу, и вот на тебе!

Остаться с ними? Но не означает ли это поиски приюта в каком-либо мусульманском государстве? Родное православие отрицательно относится к идее многоженства, а выбирать одну из двух слишком жестоко. Или жениться на одной, а другую сделать любовницей? Но опять-таки: кого? И как это будет выглядеть реально?

А может, я зря поднимаю панику, и девчонки найдут кого-то другого, способного обеспечить им более комфортабельные условия? Верные подруги, готовые разделить с избранником не только его материальное благополучие, но и все тяготы, до сих пор попадались мне лишь в книгах и фильмах. Собственный опыт учит не привязываться ни к одной представительнице прекрасного пола, но ведь так хочется порою простого тепла!

Эти записки я пишу для себя. Фантастической литературы еще нет, поверить мне – никто не поверит. Кто же из двоих мне больше дорог? Любовь – чувство индивидуальное, и объект у нее должен быть один. А тут сразу две, из-за своей «розовости» не ревнующие меня друг к дружке и, как мне кажется, в чем-то дополняющие одна другую настолько, что жизни порознь они и не мыслят.

Люблю ли я их? Не знаю. Я им очень благодарен за чудесные мгновения на острове, готов отдать за них жизнь, но дать четкий ответ не берусь. Все это настолько странно и необычно, что я понятия не имею, как в этом разобраться.

Но это все лирика. У меня осталось очень мало страниц, и я даже не знаю, хватит ли их, чтобы описать нашу одиссею до конца. Конечно, в том случае, если я доживу до этого конца и не погибну раньше, чем иссякнет блокнот. Дело солдатское…

Самое плохое – мы практически лишились оружия. К пистолетам кончаются патроны, кремневые игрушки – помощь небольшая, сабли и ножички – тем более. Единственная серьезная вещь – мой револьвер, который я по какому-то наитию успел сунуть в кобуру перед самым взрывом. К нему у меня осталось двадцать восемь патронов. И еще прекрасно сбалансированный нож.

Про свое оружие я умолчал. Опасался чьего-то безумия, бунта – и решил оставить у себя последний козырь. Но люди просто впали в апатию. Один Петрович самоотверженно врачевал наши раны. Но, может, так оно и лучше.

Я тоже постоянно пребывал на грани беспамятства. Удар шпаги буквально чудом не отправил меня на тот свет, и рана оказалась весьма серьезной. Не лучше чувствовали себя и двое других раненых – Сорокин и Кузьмин.

Несколько суток в море я помню очень смутно. Но и хорошо: они стали самыми страшными за всю мою бурную жизнь. Нас носило по морю, и у меня не было никакой надежды на счастливый исход. Утонем ли мы, умрем от голода и жажды, сойдем с ума и передеремся – любой из этих вариантов заканчивался всеобщей гибелью. Может, зря я не погиб при взрыве, как Гена? Все бы кончилось в момент. Раз – и в дамки.

По-настоящему очнулся я уже на корабле. Невероятно, но факт: на нас случайно наткнулся английский купец и без долгих проволочек взял на борт.

История, которую мы рассказали капитану, была близка к истине. Путешественники из Московии на собственной бригантине нарвались на флибустьерский фрегат. В схватке оба корабля взорвались. Поинтересовались мы и насчет острова, куда, надеюсь, добрались наши женщины. Но нас успело отнести черт знает куда, и искать этот остров капитан отказался наотрез.

Мне сразу показалось, что британцу очень не понравилось, как мы обошлись с его соотечественниками, хотя на словах он вовсю восхищался нашим мужеством. Я, Флейшман и Петрович даже были приобщены к офицерскому столу. Надо сказать, что он не блистал качеством блюд, хотя кормили офицеров лучше, чем команду. Матросов пичкали настоящей бурдой, и оставалось удивляться, как люди на таких условиях нанимаются в плавание? Или у них, в Англии, уже безработица?

Подобравший нас корабль держал курс на Ямайку. Получалось, что мы забирались в архипелаг еще глубже, но оставалась надежда, что из этой британской колонии мы на попутном судне сможем уйти в Европу. В каком качестве – пассажиров или матросов – не имело никакого значения. Не высунет же сэр Джейкоб из волн обглоданную рыбами руку, чтобы в очередной раз помешать нам выбраться отсюда!

Капитан – его звали Питер Таунсенд – часто расспрашивал меня о моей родине. Лет десять назад торговые дела привели его в Архангельск, и он признался, что ни город, ни мои соотечественники не привели его в восторг. По его словам, московиты все как на подбор оказались жуликами, невеждами и пьяницами. Напившись, они дебоширили так, что порядочному человеку лучше держаться от них подальше. Похоже, кэпу как-то вломили в кабаке по пьяной лавочке. Что ж, за себя постоять тоже надо уметь!

Я как мог успокаивал его, говоря, что царь Петр вводит у нас европейские порядки. Пусть не сразу, но люди начинают приобщаться к наукам, овладевают полезными ремеслами, путешествуют для ознакомления с чужими странами.

Разумеется, я ни словом не обмолвился о грядущей Северной войне и захвате балтийских портов. Англия ревниво следила за всеми приморскими странами, блюдя свой великодержавный интерес, и не стоило раньше времени привлекать ее внимание к России. Пусть лучше думают, что мы погрязли в многовековых спорах с турками и татарами, не подозревая, какие планы вынашивает наш новый царь. Сумей я убедить их в неизбежном разгроме Швеции, еще, чего доброго, примут превентивные меры и приложат все усилия, чтобы не пустить Россию к морю.

Мне приходилось порядком фантазировать о своей жизни на родине. Учебник истории, а главным образом небезызвестный роман Толстого, – вот и весь мой источник знаний об этой эпохе. Другое дело, что Питер знал о России еще меньше, а Архангельск не похож на остальную страну.

Я представился ему уже не князем, а родовитым дворянином без титула, посланным в числе прочих царем Петром для ознакомления с миром. Свой костюм (я и Костя были в форме защитного цвета) я представил как национальный наряд наподобие стрелецких кафтанов, но гораздо менее распространенный. Остальные мои вещи погибли вместе с бригантиной.